Гулливер в нашем доме

Интервью с Романом Габриа о спектакле «Мой папа – Гулливер».

Когда мы говорим о Толстом, Тургеневе Достоевском, Чехове, – мы погружаемся в миры, где семейные отношения становятся основой для глубоких сюжетов, в которых разыгрываются драмы и комедии человеческих переживаний. 

И вот Роман Габриа приводит нас мир, где в одной комнате, в один день, звучат откровения о семейных узах и тайнах, о любви, переживаниях и радостях. Постановка «Мой папа – Гулливер», по тексту самого режиссёра, рассказывает о семейном празднике, юбилее известного петербуржского кардиолога, профессора Николая Епишева, на который собирается вся его на первый взгляд дружная семья. Но торжество рушится, когда в завершении вечера выясняется, что картинка счастливой жизни одной из дочерей – муж, ребёнок, беременность – оказывается абсолютным обманом, придуманным много лет назад. Спектакль становится своеобразной аллегорией семейных судеб, о которых так много писали классики. 

Перед нами разыгрываются простые, но пронзительные сцены – быт и бытие, наложенные друг на друга. Каждый герой спектакля, как лоскуток в квилте, носит свою историю, свою тоску, свои воспоминания, подталкивающие нас к более глубоким размышлениям о собственных семейных связях.

На сцене театра имени Комиссаржевской современный материал, вплетённый в ткань нашего времени, и обращение к чеховской традиции: «Люди едят, пьют чай, носят свои пиджаки…», а мы за этим наблюдаем, как за реалити-шоу.

С Романом Габриа у нас получился разговор о том, как случившиеся события когда-то давно, на первый взгляд незначительные, становятся частью семейных судеб и зачем нужно создавать иллюзию счастья. А ещё, как многогранно русское литературное наследие в современном свете нашего дня.

Спектакль «Мой папа – Гулливер» поставлен по вашей пьесе, или как вы сами называете, сценарию. Есть желание что-то ещё сделать с этим материалом, фильм?

Да, да. Я предлагаю его сейчас. Стараюсь продвигать, потому что вообще я представлял это как такое камерное кино снятое в квартире. Психология поведения людей. В театре такого не сделать, потому что театр это другая оптика восприятия.

В сценографии вы используете проекции, укрупнения, как думаете, сложилась какая-то ваша стилистика в сценическом оформлении?

Произведение выражает человека, как правило. А человек — это и есть стиль, понимаете? Поэтому его не может не быть. Сам я намеренно никаких стилей не создаю.

Но это ощущается, и Габриа узнаваем. 

Да, те, кто много смотрит моих спектаклей, говорят, что есть. Но все мои спектакли, тем не менее, разные. Иногда вообще без музыки спектакли делаю. Иногда и без света.

Прим: «Мой папа – Гулливер» вторая режиссёрская работа Романа Габриа в Театре драмы имени В. Ф. Комиссаржевской. Первая – семейная мелодрама «Каренин» по пьесе Василия Сигарева – вошла в long-лист Российского Национального театрального фестиваля «Золотая маска», программу XIX Фестиваля театров малых городов России и III Дальневосточного театрального фестиваля. В 2021 году спектакль победил в номинации «Лучшая режиссерская работа» приморской театральной премии «Серебряный медальон».

В этой постановке некоторые сцены получились немного мягче, чем в оригинале, в сценарии.

Потому что меня смягчили.

Вас смягчили, да? И как вы сами к этому относитесь? 

В любом случае, для меня большая радость, что есть возможность поставить этот спектакль. И потом, согласно истории и русской и мировой драматургии, так происходит всегда. Тот же самый Антон Павлович Чехов, когда писал пьесы и приносил их в театр – его всячески правили. Направляли…

Вы здесь в двух ипостасях – и драматург, и режиссер. Это хорошо? 

Нет, это очень сложно. Когда я берусь за пьесу не своего авторства, то мне легко с ней вступать в диалог, в конфликт, и даже в жестокое обращение. Потому что у меня с ними есть диалог, а тут получается, что мне только вот чуть-чуть хватило времени абстрагироваться, что это я.

А какой момент стал толчком для написания такого сюжета?

Вам честно или загадочно ответить?

Мне честно, если можно.

Если честно, из какого сора родился сюжет… Я выпускал спектакль в Омском театре драмы по пьесе Теннесси Уильямс «Кошка на раскалённой крыше». И там одна из героинь беременна. Я стал искать живот не театральный, а предназначенный для киноиндустрии.

А есть какая-то разница?

В театре не делают реалистичные животы. А в кино все серьезнее, крупным планом, и это для меня важно было. 

Я нашел японскую фирму производства этих животов. Читаю аннотацию, перевод с японского, и там написано, что это использует такая-то фирма по аренде семей. Оказывается, в Японии есть такая культура социальной помощи одиноким людям. Они создают для людей сценарии, подбирают им родственников. Допустим, женщина может имитировать беременность в течение какого-то времени, потом появление ребенка. И это реальность абсолютная. Меня это так задело, показалось это очень тонкой вещью. В общем, это ответ на ваш вопрос, что послужило. Вот это и послужило.

Реальная история?

Да, я прочитал, что одна девушка влюбилась в своего клиента. В спектакле есть такая сцена: «У меня кроме тебя еще четыре таких семьи, и везде кольцо. Что мне делать?»

Действие развивается на фоне дня рождения отца семейства врача-кардиолога, а насколько вам близка эта врачебная история?

Я размышлял над образным решением этой истории. Что это могла бы быть за семья, перед которой нужно было так оправдываться за свою не сложившуюся жизнь?

Вот представьте, отец семейства – кардиолог, который всю жизнь занимался сердцем, попал в такую бессердечную ситуацию. Вот это для меня было важно, что он всю жизнь лечил сердце, делал открытия.

У каждого из этих героев есть прототипы. Они этого, естественно, этого не знают. Действительно, прообраз главного героя связан Владивостоком и Дальнегорском, откуда он родом.

Закончил писать я два года назад, писал где-то пару лет. Долго мне все это сочинялось. И не хотел ставить. Это было для меня скорее упражнение. Первая постановка. Так тронула вот эта ситуация, что кто-то покупает животы для того, чтобы создать иллюзию счастья.

А сейчас что хочется сделать? У вас либо классика, либо авторское.

Да, именно так. Сейчас будет классика. Сейчас будет Булгаков.
«Театральный роман» и сцены из «Дни Турбиных». Как сказал один режиссер, замечательный принцип, что в нашем современном мире есть место и классической литературе и новой, сегодняшней. Так что хорошо бы ставить классику, как современную пьесу, а современную пьесу подтягивать к классике.

Хорошие слова.

Знаете, когда классику ставишь – у классики учишься: композиции, построению драматургии, распределению ролей и задач, как сквозное действие построено.  А потом, когда за современное берешься, не обязательно за свое, вообще за современное, то опыт, который там получен, пытаешься применить здесь.

В результате равновесие возникает очень интересное. Когда я писал – мне помогали классические авторы. Нужно все время, наверное, обращаться к ним, возвращаться и учиться, проверять себя и этот весь опыт тащить.

Как работалось с труппой?

Если вы чувствуете, мне кажется, ансамбль сложился. Семья Епишева получилась, и дети, и супруга. Мне понравилось. Так как это сценарий, мне хотелось добиться некого киносуществования. Не хотелось, чтобы это были сверходаренные театральные артисты, которые бы разрушили ту простоту, которая мне видится. Кино и театр разные вещи. В театре нельзя сыграть, как в кино, в кино, как в театре. Я имею в виду это стремление театрального артиста к рампе, к лобовой подачи энергии в зрительный зал.

Вы захотели это смягчить.

У меня ни разу никто в зрительный зал не обращается. Зритель смотрит реалити-шоу.

Да, есть это ощущение, совершенно верно.

В театральной практике зритель – партнер, ты с ним работаешь. В кинопрактике мы все-таки находимся «за»...

«Люди едят, пьют чай, носят свои пиджаки…», а мы за этим наблюдаем.  Это в чеховской традиции. Чехов такой театр создал. И мне здесь этого хотелось.

Опять же, вы обратились к классике?

Да, Чехов создал новую драму, обозначил какой-то генеральный дискурс, в котором будет не развлечение, а между людьми психология. В этом случае это чеховская история.

Но зрителю немного сложно. Он к такому не привык…

Смотрите, вопрос такой. Мы опускаемся до зрителя? Или мы подтягиваем его? Это не значит, что кто-то кого-то выше или ниже. Но, если мы предлагаем ему что-то посложнее, почему он должен от этого расстраиваться?

Это очень важная для меня традиция Чехова, как бы громко не звучал, естественно, кто такой Чехов, кто такой я. Но, по крайней мере, как я его чувствую и то, чему я у него учусь, вложить его в эту пьесу, это было для меня очень важно.

Фотограф Игорь Антонов